Книга Моссад. Тайная война  - Леонид Млечин

— Но ему никто не поверит, — решительно сказал Мариссель. — Убийца-рецидивист — вот каким он предстанет перед судом.

— Я твердо решил помочь ему и не отступлюсь, — Эдер говорил тихим голосом, но уверенно. — Найму хорошего адвоката, на это у меня денег хватит. Нельзя допустить, чтобы на суде Ганса выставили убийцей-маньяком. Суд должен понять, почему он так поступил. А история с Берфельде…

Сомнение толкуется в пользу обвиняемого. Принуждение к самоубийству тоже преследуется законом, но это все же не умышленное убийство.

— Конечно, ваше свидетельство может изменить ситуацию, — с сомнением сказал Мариссел ь. — Но думаю, когда ваше намерение относительно разоблачения Манфреда и Берфельде станет понятным следователю, он решит, что лучше обойтись без суда. Назначит судебно-психиатрическую экспертизу, и Ганс вернется туда, где он провел восемнадцать лет.

— Я тоже думал о такой опасности, — согласился Эдер. — Попытаюсь как-нибудь этому противодействовать.

Мариссель решительно встал.

— Я хотел бы посмотреть на него.

Они тихо прошли по коридору до небольшой двери, которую Мариссель прежде и не замечал. По дороге он бросил взгляд в окно: полицейская машина стояла на том же месте. Она была особенно хорошо видна на фоне начинающего розоветь неба.

Потом, вспоминая всю эту историю, Мариссель прежде всего представлял себе этот полутемный гараж. За перегородкой — столик, на котором какая-то еда и электрический чайник, а на кровати дремал Ганс — длинный, худой, с пергаментным лицом. Когда они вошли, он очнулся, сразу приподнялся и сел, не удивившись появлению Марисселя. Смотрел на него спокойно и вообще нисколько не волновался — в отличие от Марисселя.

Лампочка была тусклая, и Мариссель плохо разглядел его чисто выбритое лицо. Ганс производил впечатление очень старого человека, почти окончившего счеты с жизнью, — так оно, собственно говоря, и было. Мариссель задал ему много вопросов. Ганс отвечал скупо, одним-двумя словами, междометиями, жестами. Иногда Эдер, который лучше понимал Ганса, что-то разъяснял Марисселю.

О приюте Ганс вспоминал с удовольствием. Это были лучшие годы его жизни, самые светлые и счастливые. Его учили читать и писать, но он с большим увлечением проводил время в столярной мастерской. Чему его обучали? В основном делать гробы. Он не сознавал трагического характера своего труда, быстро стал учеником столяра, а когда тот умер, заменил его.

Ганс застал приют процветающим хозяйством с коровами, овцами, пчелиными ульями. Постепенно пожертвования в пользу приюта уменьшились: национал-социалисты не приветствовали такого рода благотворительность, да и времена наступали суровые. Жены крестьян, которые работали в приюте, вынуждены были его покинуть: их ждала трудовая повинность. Исполнительный Ганс принимал на себя все новые обязанности.

Когда нацисты взялись за приют, Ганс не понял, что произошло. Воспитатели с ним не разговаривали. Единственное, что он от них слышал: «Сделай то, принеси это, убери, почини…»

Ганс дружил с самыми маленькими и беззащитными обитателями приюта. Многие среди них были немыми или глухими и объяснялись знаками, которые Ганс научился понимать. Когда его подопечных увозили, Ганс очень горевал, но не подозревал, какая судьба их ждет.

В 1943-м приют закрыли. Воспитатели разъехались. Гансу дали расчет, но руководивший эвакуацией офицер не отпустил юного столяра. Не стесняясь, прямо в его присутствии, офицер выговаривал директору приюта, теперь уже бывшему:

— Как получилось, что этот молодчик миновал программу стерилизации? Разве вы не видите, что он законченный дебил? Он же представляет опасность для нации. Здоровый, крепкий парень, он будет плодить себе подобных. Этот вредоносный элемент должен быть обезврежен.

Ганса посадили в автобус с последней партией воспитанников, и он попал в клинику, которой руководил доктор Манфред. В это время доктор Манфред уже утратил интерес к стерилизации. Это была нудная и медленная работа, поскольку приходилось возиться с каждым пациентом.

Манфред же был увлечен идеей массовой чистки, полного очищения немецкого народа от вредоносных элементов. Детей с врожденными пороками, доставлявшихся к нему в клинику, убивали уколами. Манфред поставил дело на конвейер и гордился производительностью труда в своей клинике.

Ганс заинтересовал его как рабочая сила. Ему было приказано хоронить трупы. При клинике была небольшая столярная мастерская, и он начал делать гробы. Но кто-то из помощников Манфреда зашел в мастерскую и отругал Ганса за расточительность и растрату необходимых для родины ресурсов. Детей было приказано хоронить завернутыми в оберточную бумагу. Если на погребение успевали приехать родственники, что случалось нечасто, поскольку клиника не торопилась оповещать их, то в дело пускали гроб с откидывающимся дном.

Ганс сколотил его по чертежам Манфреда. Гроб опускали в могилу, но не засыпали землей. Когда родственники уходили, гроб поднимали, дно откидывалось, труп оставался в могиле, а гроб уносили.

Как относился Ганс к тому, что происходило вокруг него? Марисселю трудно было составить себе представление о чувствах этого странного человека, скупого на слова. Наверное, Ганс, который привык с детства видеть смерть и провожать людей в последний путь, приобрел стоический взгляд на вещи. И даже смерть, настигавшая десяти-двенадцатилетних детей, не казалась ему противоестественной, ведь вокруг него умирали всегда, сколько он себя помнил.

Перелом наступил, когда он познакомился со слепой девочкой. Ее звали Рита.

— Рита? — переспросил Мариссель.

— Да, — сказал Ганс своим тихим голосом, — ее звали Рита.

«Бог мой, — подумал Мариссель, — это же сестра Черил…»

Рите было девять лет. Несмотря на то, что она уже несколько лет провела в приюте, Рита не сумела адаптироваться. В ней жила память о родительском доме и матери. Она безумно тосковала, и все ее мысли были о доме.

Другие дети, попавшие в приют в младенчестве, иной жизни не знали и инстинктивно избегали разговоров о доме и родителях. Рита оказалась в полной изоляции. Ее единственным собеседником, заступником и другом стал Ганс.

И опять же Мариссель не мог определить, что это было: привязанность, или же Ганс испытывал некие отцовские чувства к девочке. Сидевший на кровати старик не в силах был ничего объяснить. Даже если в нем и сохранились воспоминания о пережитых тогда чувствах, он не мог подобрать слова, чтобы все выразить.

Было ясно, однако: на пороге подстерегавшей их смерти, в одичавшем мире, эти двое, брошенные на произвол судьбы, остались людьми.

Ганс подкармливал девочку, мастерил ей игрушки. Охватившее его чувство сделало юношу предусмотрительным. Он узнавал наперед об очередном обходе Манфреда (его осмотр пациентов именовался по-прежнему врачебным обходом, хотя на самом деле руководитель клиники отбирал детей для эвтаназии) и с утра уводил девочку из палаты к себе в мастерскую… Рита прожила на три месяца дольше, чем ей полагалось.